«Онегин, модный мой приятель…»

Тем радостней сегодня видеть на этой сцене постановку с четкой режиссерской концепцией, с размыканием границ жанра (хореодрама), со смелой современной стилистикой, выходящей наконец-то за рамки бытового театра. Приятно видеть и то, как вырастают в настоящих актеров недавние выпускники университета искусств им. И. Котляревского. Не все еще в «Онегине» срослось, не все на общественном предпоказе спектакля (когда работа была впервые вынесена на суд зрителей) было «без сучка, без задоринки», а кое-что так и останется спорным… Но главное состоялось — есть спектакль, который впервые за десятилетия стал событием на основной сцене театра им. А. С. Пушкина, и есть глубоко личностная (я бы сказала, фрейдовская) трактовка современным художником культового романа в стихах XIX cтолетия.

Подход О. Турути-Прасоловой, населившей спектакль сразу шестью Онегиными и Татьянами, напомнил решение образа Пушкина в Московском театре на Таганке — в поэтическом спектакле «Товарищ, верь!» их было четверо: один — романтик, второй — философ, третий — арап, четвертый — гражданин. Стремление харьковского режиссера создать именно коллективный портрет главных образов‑архетипов романа в стихах я бы назвала честным. У каждой из Татьян — своя версия, своя правда интонации письма к Онегину. Образ Евгения проходит в романе несколько этапов развития, и потому прием такого актерского «полилога» здесь тоже кстати.

В первом акте много фарсовых сцен, призванных оттенить ложный пафос многопытности Онегина. В исполнении Максима Авксентьева этот коронованный в усадебного императора подушкой-треуголкой и мантией из стеганого одеяла циник и бабник выглядит жестко и убедительно. С какой-то ненавистью душевнобольного изрыгает Онегин проклятье «глупой луне на этом глупом небосклоне». А вот у актеров Марии Бораковской (Слуга-прокурор), Владимира Частникова (Слуга-адвокат), Андрея Ванеева (Няня) нет еще той степени органики и свободы, чтоб передать атмосферу деревенской скуки, флирта, забав и обязанности по дому как своего рода музыку течения жизни. Если принять за эталон высокую культуру коллективной импровизации в иронии, которую можно было видеть в классических постановках Мастерской П. Фоменко, то молодежи есть к чему стремиться. Впрочем, сцена, где согбенный и шаркающий ногами «нянь» трясущимися руками «беспредметно» разливает по чашкам чай — прекрасный образец культуры фарса, и зрители встретили ее аплодисментами!

В сцене знакомства героев Онегина режиссер увидела как застегнутого на все пуговицы полу-пальто, полу-сутаны мистического гордеца. Трудно было отделаться от ассоциации с Ральфом де Брикассаром из «Поющих в терновнике». Ассоциация логична, ведь счастье Татьяны с Онегиным было возможно не более, чем любовь девушки к католическому священнику. Такому Онегину противопоставлен трепет живой души Татьяны. Здесь не любовь-вспышка, а любовь-удар, катастрофа. Столкнувшись с Онегиным в фигуре танца, Татьяна не могла не отпрянуть. Первая догадка была верной. Наверное потому и вся сцена ночного томления Татьяны и недогадливости глуховатой няни выстроена режиссером фарсовыми средствами.

В письме Татьяны к Онегину актрисы Екатерина Белая, Людмила Кулакевич, Снежана Корчевая, Мария Бораковская, Лариса Читака и Екатерина Чепела каждая в своей манере выполняют коллективную партитуру смятения чувств. Тут и экзальтированное признание по-французски, и славянская тоска, и наполненность жеста в отсутствии слов. Решающий разговор с Онегиным в спектакле максимально сокращен, его вытесняет пластическая разработка всем известных нотаций Евгения, и главная среди них — «Не всякий вас, как я, поймет. К беде неопытность ведет». Шестеро Онегиных и одна Татьяна — кричащая диспропорция. Спектакль «Онегин» не о любви. Первым настоящим чувством Татьяны стал стыд поражения, отвергнутости. После танца-шабаша Онегиных Татьяна брошена ими на осмеяние, на легкой колеснице декорации вплотную придвинута к первому ряду зрителей. И в плаче героини так жутко отсутствует спасительная грань театра…

Одна из лучших режиссерско-актерских сцен в спектакле — эпизод, когда среди вереницы юбок, скуки ради, Онегин соблазняет Ольгу. Осквернение идеала Ленского наг­лое, публичное — это вам не кокетство в духе пушкинского «Шептал ей что-то? Краснела, смеясь, она». Александр Кривошеев играет Онегина с наибольшей актерской свободой, его пластическая линия судьбы Евгения выделяется среди других пяти исполнителей. Раскованный, «почитающий всех нулями, а единицею себя», Онегин даже предпринимает наглую попытку отшутиться от Ленского, протягивая ему ладонь для рукопожатия. Федор Бахмутченко передал поэтический строй Ленского не романтическими «кудрями до плеч» и не декламацией. Стихи Владимира звучат сначала в девичьих интерпретациях хохочущих Ольги и Татьяны, а после его гибели — в устах Ольги, с драматической силой. О том, что живой, подвижный юноша был поэтом, мы догадались, услышав, как отзывалось фортепиано на прикосновение пальцев Ф. Бахмутченко. У Онегина же выходила то жалкая, то злая пародия на музыку. Режиссер продлила сценическую жизнь Ленского — в страшном бреду он явился Онегину, чтоб потрясти версией такой возможной (если бы не дуэль) жизни в кругу семьи. В спектакле не звучит выстрел, отбирающий у Ленского все мечты. Достаточно и пластического отчуждения души от тела, когда Евгений грубой бандитской хваткой сдергивает с Владимира фрак и застывает над поверженным приятелем, сам обескураженно не понимая, зачем отнял эту жизнь. Если в опере предсмертную арию поет Ленский, то в драме смерть любимого оплакала Ольга. Пожалуй, это первая из известных мне постановок «Евгения Онегина» попытка оправдания Ольги. Драматическая актриса Людмила Кохан, которая наравне со всеми в «Онегине» играет и танцует, именно по-актерски наполненно (но в оперном диапазоне!) поет и проживает расставание Ольги с Ленским. Если сочетание поэзии Пушкина с текстом Земфиры немало кого покоробило, то драматическая сила и вокальные возможности актрисы убедили всех. Как и надлежит настоящей классической трагедии, ее голосу аккомпанировал глухой, «потусторонний» хор (впервые на этой сцене потрясающая хормейстерская работа с актерами А. Красий)!

Врезалась в память метафизическая сцена, в которой Татьяна (Лариса Читака) в отчаянном танце переживала смерть Ленского, одновременно прощаясь с самой возможностью быть счастливой женой человека, убившего жениха сестры. Евгений в тот момент интуитивно ощутил общность с Татьяной, потянулся к ней, но осекся. Если вообще «счастье было так возможно, так близко» для героев спектак­ля, то Онегин упустил его здесь.

Все сцены с Онегиным—Антоном Ковалевым пронзают темой неподдельной силы жизненной правды. Актер единственный в спектакле играет мощно, зрело. Умело обставленный режиссерски, его Онегин в акварельном ансамбле пугает своей конкретностью. Одновременно с этим именно благодаря Ковалеву герой спектакля воспринимается как символ.

Второе действие «Онегина» оказалось существенно короче первого. Добровольно «постриженная» в монашескую тень Евгения, Татьяна (Снежана Корчевая) даже присвоила его высокий мужской силуэт в черном пальто. Как-то незаметно слуга (Владимир Частников), ведущий Татьяну по заброшенному дому, где некогда звучали голоса Онегина и Ленского, так просто и душевно заговорил исповедью души самого Евгения.

Режиссер последовательно трактовала историю женской линии семьи Лариных. Мать (в стильном, царственном исполнении Инны Одноралец) «с супругом чуть не развелась… потом привыкла»; ее младшая дочь Ольга оценила масштаб жениха Ленского, только потеряв его; мечты старшей, Татьяны, о любви разбились об ужас отказа Онегина, и она «продалась» старику-генералу. Не случайна в спектакле предельно выразительная идентичная мизансцена всех женщин Лариных в трехарочном пространстве сценографии. И потому, сколько б нам не помнились из романа достойные характеристики Татьяной своего супруга, который «в сраженьях изувечен, и нас за то ласкает двор», а все равно единственными словами Татьяны о муже в этом спектакле оказались: «Тот, толстый?» Сцена обнажения Татьяны на балу, когда собственная мать сдергивает с нее платье, представляя будущему мужу, вызывает устойчивый внутренний протест. Да и танец Татьяны-одалиски в присутствии сидящего в кресле, как истукан, Гремина, не стал самым удачным номером балетмейстерской работы Н. Фединой в «Онегине». Однако не угодно ли будет вам скушать и этот финик, как говаривали в старину, ведь перед нами действительно последовательная трактовка сюжета режиссером. Постановка О. Турути-Прасоловой скорее о деструкции личности как большой, так и малой. Псевдоромантическая загадочность Евгения скрывала под собой, судя по последней части роли в исполнении Филиппа Гамаля, абсолютную пустоту, отсутствие личности. В случае с Татьяной ее душевные задатки позволяли ожидать развития в личность чрезвычайную, однако в итоге — лишь манекен, заводная кукла, с пассивными интонациями, на которой экспонированы драгоценности мужа.

Если с трактовкой все четко и ясно, то к ее исполнению вопросов достаточно. В первую очередь это касается короткого диалога Онегина и Гремина на балу. Яркий, темпераментный актер Николай Воротняк в образе старого генерала был многообещающе грозен и величественен, пока не заговорил… Кульминационная сцена, где Онегин узнает о судьбе Татьяны-генеральши, в исполнении Ф. Гамаля и Н. Воротняка резала слух бытовым комикованием. А в итоговой сцене Онегина и Татьяны над Людмилой Кулакевич как будто все время витал призрак Татьяны из последней картины оперы П. Чайковского. Интонации органичной и чувственной актрисы были какими-то несамостоятельными, казалось, часто просто вторили музыкальным фразам оперной партии. Статичность Онегина—Ф. Гамаля могла бы быть объяснима какой угодно трактовкой, если бы она была только внешней статикой… Актер был по-онегински выразительно ироничен в бессловесном образе из пролога, где действующие лица перед интермедийным занавесом пантомимически изображали публику в театре (с непременным наступанием на ноги в тесном ряду!). А вот в финале, заговорив, не нашел что выразить в пушкинском тексте!

При всей неоднозначности замысла и воплощения «Онегин» уже стал, уверена, модным спектаклем в Харькове. Его отличают интересная попытка во многом переложить язык поэзии на пластически-хореографический язык, европейская световая партитура (В. Картамышев), прекрасная пластическая форма актеров, живая энергия действия. Такую постановку не страшно и на всеукраинский фестиваль выдвинуть — она абсолютно трендовая. Судя по зрительским откликам в Интернете, спектакль разделил общественное мнение напополам. Одни от премьеры в восторге, планируют прийти снова и друзей привести. Другие утверждают, что в академическом театре произошло «убийство романа Пушкина». Так приходите и вы на «Онегина», потрясайтесь, спорьте, обнаруживая собственное отношение к спектаклю!