Три Игоря Юрия Рыбчинского

Случаются, правда, и исключения. Например, Микаэл Таривердиев, Ян Френкель и Евгений Мартынов концертировали, а Маяковский и Есенин, судя по записям, неплохо читали свои стихи. Юрий Рыбчинский в этом смысле преуспел дважды. Он не только здорово преподносит со сцены собственную поэзию, но и хорошо поет песни на свои стихи. А вот в плане передачи своего детища для исполнения в чьи-либо руки поэт очень избирателен, как, впрочем, и в выборе тусовки. В одном постоянен последнее время: печатает свои новые поэтические сборники в Харькове.

—Юрий Евгеньевич, песни на ваши стихи исполняют самые-самые, в общем, звезды. И с шоу-бизнесом вы уже не просто знакомы, а, как говорится, свой. На ваш, специалиста, взгляд, растет уровень этой самой поп-культуры, есть в ней что-нибудь стоящее?
—В чем-то да, конечно. Но, понимаете, любой вид искусства не развивается по такой прямой восходящей линии. Самые талантливые появляются неожиданно и непредсказуемо. Они могут появиться, как в 60‑х годах, скажем, «Битлз». Потом мы можем ожидать появления следующего ансамбля лет 100, да? И он не появится. А может, и появится. Так что появление всего талантливого и гениального хоть и ожидаемо, но не предсказуемо.
—А у поэтов, интересно, так же?
—Дело в том, что настоящая поэзия вообще оказывается почти независимой от времени. То есть вроде время связано с ней, потому что и Гомеру оно дало какие-то сюжеты, Пушкину, и прочим, и прочим. Но само развитие, если брать настоящую поэзию, оно, как и развитие математики, допустим, происходит скачкообразно. Просто у каждой эпохи своя поэзия, свои образные приемы. И последующая эпоха не отменяет предыдущую, но идет уже совершенно другим путем. Если сравнивать современную мировую поэзию и поэзию, скажем, начала ХХ века, — это две разные поэзии, точно так же, как, сравнивая Серебряный век с пушкинским временем, мы увидим совершенно разные виды искусства. Другой язык. Ну, наверное, и мы сегодня говорим более коротко, так сказать, телеграфно, потому что время изменилось, оно не такое, как при жизни Пушкина. Сегодня поэту нужно сообщить информацию более сжато. Пушкин, например, мог написать поэму о том, что сегодня необходимо сказать в двух-трех четверостишиях.
А в прозе это, вероятно, произошло раньше. Примерно тогда вот и Хемингуэй появился, пришедший в прозу из журналистики и на 90 % писавший только о себе, почти ничего не придумывая. Но стиль у него был. Был. Его и назвали телеграфным. И он соответствовал своему времени.
—Тогда скажите мне, пожалуйста, как вне времени отличить хорошую поэзию от плохой?
—Вы мне покажите одно стихотворение и второе, и я вам скажу, хорошая это поэзия или… просто стихи. А так… Я не знаю, лекала не существует. Может быть написано очень просто — и это будет гениально. А может быть очень просто — и бездарно. Но и очень сложно написанное может оказаться гениальным. Вот, к примеру, поэзия Борхеса, Пастернака или Мандельштама — не простая, сложная, но гениальная. Много можно привести примеров. А бывает сложной поэзия не от гениальности, а потому, что человек не умеет нормально и естественно высказаться. Так что самое сложное — все-таки умение написать просто и всем понятно и постараться, чтоб написанное в то же время оказалось гениальным.
—А при этом что-то еще, особенное, необходимо? Скажем, поэту-песеннику, чтобы, как вы, не просто держаться на плаву, а взобраться на самый олимп, расположиться там, закинуть ногу на ногу и руководить, поясняя и оценивая?!
—Отвечаю: свою первую песню я написал в 70‑м, а последнюю «Берега» — чуть более пяти лет назад. То есть, если брать песенное творчество, то я не просто каждый год писал что-то, а старался сделать так, чтобы это что-то обязательно отличалось от предыдущего. В первую очередь, чтобы отличалось пониманием, моим пониманием того, что приходит другая публика и для нее нужен другой язык. А большинство написанного и поэтами, и композиторами рассчитано ими на цикл песен. Вот, например, Женя Мартынов написал прекрасную песню, и последующие были не менее хороши, но сделаны они были из того же материала, понимаете? А должны были быть другими, измененными. Самое сложное в нашем деле — это изменчивость. Таким был Тухманов; начиная «Последней электричкой» и заканчивая «Днем Победы», он все время менялся, и все время написанное им очень соответствовало современному пульсу. Правда, все равно вдруг уехал в Германию… Вот… В общем мне это удается. Мне все время интересно, что делают молодые, мне интересно и их учить, и у них учиться. Вот, например, только появилась Земфира, и мне сразу стало интересно, смогу ли я с ней поработать. И у меня начало получаться. Наверное, потому, что то, что она делала, я уже знал по английской поэзии.
—Простите, а разве у нее есть ваша песня? Какая?
—Нет, я говорю о том, что появилась Земфира, с моей точки зрения, гениальная, и мне стало интересно, смогу ли я попробовать так же написать. Оказалось, могу. Почему? Потому что я воспитан на произведениях многих зарубежных поэтов в оригинале. Ну, не знаю, вот появился, например, в свое время Гребенщиков и всю свою, так сказать, роковую поэзию создал, по сути дела, переведя английскую и американскую на русский лад. А многие, не знавшие этого, воспринимали ее, думая, что все представленное им оригинально. А на самом деле это то, что уже у кого-то когда-то было. Вот я о чем и говорю: пока что консерватизм наследственности и не меняющийся стиль мне не свойственен, мне вторые «Берега» уже не интересно делать. Мне интересно теперь написать что-то такое, чего еще у меня не было. И каждый раз так. Вот когда я, например, написал для «Песняров» «Крик птицы», то подобной песни не было еще не только у меня, но и на советской эстраде вообще. С песней «Дикi гуси» — та же история… То есть каждая моя песня не должна быть похожа на уже написанную. Наоборот, моя задача была не повториться. И я все время был, как теперь говорят, не в формате. Как оказалось, это мне и было интересно — делать что-то не в формате. Именно на таких позициях стоя, я написал «Белую ворону» для Леонтьева и «Виват, король!» для Гвердцители.
—В общем, у вас все получилось так, как задумывали?
—Да. То есть, если появится еще какая-нибудь певица, которая сможет работать в таком стиле, и ей понадобится определенный поэтический язык, я смогу ей помочь.
—А бывало ли у вас так: классная песня готова, найден певец, а при исполнении произведения выясняется — «не то»? Грубо говоря, авторы промахнулись.
—Конечно. Бывает, и композитор напишет гениальную музыку, и ты, поэт, напишешь гениальные стихи, но отдашь не тому исполнителю, и песня не пойдет, потому что это третья ее ипостась. То есть ты родил ребенка вместе с композитором, а потом жизнь ребенка будет зависеть от того, как ты его женишь. Исполнитель — это либо жених, либо невеста. Безусловно, сейчас много чего зависит еще и от продюсеров… Ну вот, например, задолго до того, как Катя Бужинская спела балладу о фигурном катании «Лед», ее исполнили мои ученики Витя и Люда Анисимовы. Мне нужна была песня для дуэта, и я написал для них. Но песня не пошла. То ли они еще очень молоды тогда были, то ли вокальной мощи у них тогда не хватало, но песня пролежала семь или восемь лет. И могла бы пролежать еще Бог знает сколько, если бы не Катя — она, по сути, родила песню заново. Вот и «Вологда» так же долго лежала, пока ее не спели «Песняры». Вы даже не представляете себе, когда я ее написал, но до «Песняров» ее слышно не было. То есть, может быть, ее и пел кто-то где-то, но до великолепного исполнения ее белорусским ВИА песню никто не знал. А они ее в прямом смысле слова сделали! Так же, как пусть и народную, не авторскую, но очень известную теперь песню «Косил Ясь конюшину». Ее ведь тоже не знали. Владимир Мулявин со своим коллективом ее обработал, и она зазвучала — словно засверкала, а иначе лежала бы просто в нотах еще неизвестно сколько. Кстати, примерно такая же история и у уже подзабытой песни Далиды «Я больна». Это авторская предсмертная песня французской певицы. Сама она ее по понятной причине недолго пела. Но прошли годы, и песня постепенно стала опять слышна. Жаль только, что новые исполнительницы пытаются ее петь на французском и… естественно, очень проигрывают по сравнению с первой и долго единственной исполнительницей. А я для Кати Бужинской сделал украинский текст. Получилось так красиво!.. «I море моїм коханням хворе, i в небi вже палає хрест. I вже прикута до небес любов моя…»
—Маэстро, у вас есть любимый композитор‑единомышленник?
—Их несколько. Игорь Поклад, с которым я написал свои первые песни, по сути дела, приведшие меня в этот жанр искусства. Затем Игорь Демарин, Игорь Крутой и Александр Злотник. Да, я всех своих соавторов люблю. Но особенно мне везет с Игорями. Их, как видите, у меня три.
—А исполнители помимо Тамары Гвердцители?
—Да, самая любимая исполнительна моих песен Тамара Гвердцители. У нее тот голос, тот стиль, который мне наиболее близок. А вообще, самая моя любимая певица — Эдит Пиаф. Среди советских и постсоветс-ких — только Тамара.
—А исполнитель?
—Из певцов Владимира Мулявина люблю. Очень люблю, потому что любил Чеслава Немана.
—Юрий Евгеньевич, вам по долгу службы, как говорится, приходится бывать на различных публичных мероприятиях. Скажите, вы тусовочный человек?
—Наверное, нет.
—Но на весьма знаменательных собраниях все-таки периодически замечены бываете.
—Это на каких?
—Ну, например, на тех, что устраивает «Бульвар Гордона». Или это просто по-свойски?
—Да, Дима мой друг, и у него я частый гость, но желтую прессу я… боюсь. Я всегда говорю прямо: «Ко всему бульварному не имею никакого отношения, мне многое противно». Так что я очень избирателен.