В жизни А. Тартышникова многое связано с городом его детства и юности — Одессой, где самый воздух пропитан «бациллами» театра. Мама Саши часто водила его на театральные представления, не подозревая о том, что тем самым приоткрывает ему двери в будущую профессию. Да и сам он не подумывал о сцене. Его судьбу решил случай.
Он поступил по конкурсу в народный театр при Одесском телевидении, имея опыт актера художественной самодеятельности, и вскоре снялся в двух телефильмах. Жизнь шла своим чередом: учеба в автодорожном техникуме, работа на заводе слесарем, токарем, монтажником… На ту пору главный режиссер Красноярского драмтеатра, отдыхавший в Одессе, приметил его в телефильме, разыскал и пригласил в свою труппу. Сборы были недолги, и в семнадцать лет Александр Тартышников ступил на подмостки профессионального театра.
Артур Грей в романтическом спектакле «Алые паруса» по А. Грину, Овод в одноименной романтической драме по роману Э.-Л. Войнич — о таких ролях не смеют мечтать молодые дипломированные актеры, а он сполна выплеснул в зрительный зал сгустки эмоций в этих ролях, судя по рецензиям. Стремительный взлет по лестнице актерского успеха обещал ему годы насыщенной творчеством работы на красноярской сцене, но что-то толкало его на поиски «своего» театра. И он искал. Пренебрегая теснотой театральных общежитий. Принимая как должное дешевый уют съемных квартир. Со временем вырисовалась довольно любопытная география передвижений актера: Красноярск — Одесса — Архангельск — Горький — Белгород — Николаев — Чита — Харьков.
— Александр Максимович, сегодня в театре им. Т. Шевченко вы — «старожил». Почему этот театр отбил у вас охоту к перемене мест?
— Я всегда откликался на призывы режиссеров, которые в меня верили. Когда в 1974 году Анатолий Яковлевич Литко, с которым мы в одно время работали в Николаеве, стал главрежем театра и позвал меня в труппу, я без раздумий сел в самолет рейсом на Харьков. Совсем не предполагал, что задержусь здесь надолго, но театр шевченковцев середины семидесятых захватил меня масштабностью спектаклей, ансамблевостью актерского исполнения, кропотливой работой над ролью, остротой сценической формы. Другими словами — сутью, смыслом, духом…
— И все же в Одессе вы стартовали как творческая единица.
— С Одессой я никогда не расставался мысленно и чувственно, если можно так сказать. Одессит остается одесситом, где бы он ни жил. Разве можно забыть Приморский бульвар, Потемкинскую лестницу, район Старого рынка, Привоз?..
В шестидесятые годы меня заманивал в знаменитый Одесский театр оперетты режиссер с харьковскими корнями Матвей Ошеровский. Я не рискнул принять это лестное предложение, потому что уже тогда ощущал себя актером драмы. На Одесской киностудии я впервые снялся в фильме «Галактика» в роли командира французского космического лайнера.
— А вам ближе — кино или театр?
— Конечно, театр. Хотя я по-прежнему снимаюсь в кино. Театр всегда был для меня на первом месте. Театр — это живой, постоянно меняющийся организм, сегодняшний спектакль не похож на предыдущий. То, что сегодня не получилось, можно исправить завтра.
— В театральной карусели: утром — репетиция, вечером — спектакль, вам на личную жизнь времени хватало?
— Слава Богу, у меня трое детей. Окончил Киевский театральный институт им. И. Карпенко-Карого по специальности «экономика, организация и управление театральным делом», хотя директором театра так и не стал.
— А Жолдак, как режиссер, что-либо дал вам в творческом плане?
— Для Андрея Жолдака актер как человеческая сущность не существует. Ему важно сделать из актера марионетку, которую дергают за веревочки. Он рассматривает актера как некий механизм. Что он мог мне дать? Хотя сначала было интересно встретиться с режиссером нового направления.
— В вашем послужном списке немало ролей, в которых драматическое начало не уступает комедийной характерности.
— Я сыграл более двухсот ролей, но трагикомедия мне ближе всего.
— Роль актера Светловидова в спектакле «22 поцілунки, 4 млості та одна мігрень» в чем-то сродни вашей собственной, не так ли?
— Почти все, что написано у Чехова о Светловидове, я воспринимаю как свою автобиографию. Мой герой, как и я, работал не в одном театре. Переживал взлеты и падения — правда, взлетов было больше. Влюблялся… Я вкладываю всего себя, свою душу в образ этого актера.
Станиславский в конце жизни пришел к выводу, что чувство зафиксировать невозможно. И ведь правда, невозможно. Зритель верит актеру, когда он на сцене живет сиюминутным нервом своего образа. Нервов я положил на сцену с лихвой. Но осталась любовь к театру, уважение к людям театра, а главное — честность по отношению к сцене.